Любимые стихи.....

[Ксения]

Р. Киплинг.

СОТЫЙ

Бывает друг, сказал Соломон,
Который больше, чем брат.
Но
прежде, чем встретится в жизни он,
Ты ошибёшься стократ.
Девяносто девять в твоей душе
Узрят лишь собственный грех.
И только сотый рядом с тобой
Встанет - один против всех.

Не обольщением, ни мольбой
Друга не приобрести;
Девяносто девять пойдут за тобой,
Покуда им по пути,
Пока им светит слава твоя,
Твоя удача влечёт.
И только сотый тебя спасти
Бросится в водоворот.

И будут для друга настежь всегда
Твой кошелёк и дом,
И можно ему сказать без труда,
О чём говорят с трудом.
Девяносто девять станут темнить,
Гадая о барыше,
И только сотый скажет, как есть,
Что у него на душе.

Вы оба знаете, как порой
Слепая верность нужна;
И друг встаёт за тебя горой,
Не спрашивая,чья вина.

Девяносто девять, заслыша гром,
В кусты убечь норовят.
И только сотый пойдёт с тобой
На виселицу -- и в ад!

[greshniza]

....

[Аяна]

А весна наступает нехотя.
Неулыбчива. Не торопится.
У любви одежонка ветхая
Истрепалась – до одиночества.

Мне бы шёлка, как пламя алого,
Я бы сшила ей платье новое.
С кружевами из снега талого,
С тонкой вышивкой васильковою.

Я так здорово всё придумала:
Поцелуи, глаза горящие...
Разговоры, дорожка лунная...
Серебристая! Настоящая!..


Серебром – подпояшем платьице,
Жемчугами – украсим волосы,
Будет наша любовь красавицей!
Без неё весной – как без голоса...

Да весна без неё бессмысленна –
Что за радость в дождях и слякоти?..
Без любви и дышать – немыслимо,
А с любовью – любые тяготы...

Не боюсь я ни злого умысла,
Ни грозы, ни врага заклятого.
Я такую любовь придумала!
А в глаза вот... боюсь заглядывать...

(К сожалению автор мне неизвестен)

[Михаил]

<center>Послушайте!</center>
Послушайте!
Ведь, если звезды зажигают —
значит — это кому-нибудь нужно?
Значит — кто-то хочет, чтобы они были?
Значит — кто-то называет эти плевочки жемчужиной?
И, надрываясь
в метелях полуденной пыли,
врывается к Богу,
боится, что опоздал,
плачет,
целует ему жилистую руку,
просит —
чтоб обязательно была звезда! —
клянется —
не перенесет эту беззвездную муку!
А после
ходит тревожный,
но спокойный наружно.
Говорит кому-то:
«Ведь теперь тебе ничего?
Не страшно?
Да?!»
Послушайте!
Ведь, если звезды
зажигают —
значит — это кому-нибудь нужно?
Значит — это необходимо,
чтобы каждый вечер
над крышами
загоралась хоть одна звезда?!

1914
Маяковский В.В.




<center>Облако в штанах</center>
Послушайте!

Тетраптих

Вступление

Вашу мысль,
мечтающую на размягченном мозгу,
как выжиревший лакей на засаленной кушетке,
буду дразнить об окровавленный сердца лоскут:
досыта изъиздеваюсь, нахальный и едкий.

У меня в душе ни одного седого волоса,
и старческой нежности нет в ней!
Мир огромив мощью голоса,
иду — красивый,
двадцатидвухлетний.

Нежные!
Вы любовь на скрипки ложите.
Любовь на литавры ложит грубый.
А себя, как я, вывернуть не можете,
чтобы были одни сплошные губы!

Приходите учиться —
из гостиной батистовая,
чинная чиновница ангельской лиги.

И которая губы спокойно перелистывает,
как кухарка страницы поваренной книги.

Хотите —
буду от мяса бешеный
— и, как небо, меняя тона —
хотите —
буду безукоризненно нежный,
не мужчина, а — облако в штанах!

Не верю, что есть цветочная Ницца!
Мною опять славословятся
мужчины, залежанные, как больница,
и женщины, истрепанные, как пословица.


1

Вы думаете, это бредит малярия?

Это было,
было в Одессе.

«Приду в четыре»,— сказала Мария.
Восемь.
Девять.
Десять.

Вот и вечер
в ночную жуть
ушел от окон,
хмурый,
декабрый.

В дряхлую спину хохочут и ржут
канделябры.

Меня сейчас узнать не могли бы:
жилистая громадина
стонет,
корчится.
Что может хотеться этакой глыбе?
А глыбе многое хочется!

Ведь для себя не важно
и то, что бронзовый,
и то, что сердце — холодной железкою.
Ночью хочется звон свой
спрятать в мягкое,
в женское.

И вот,
громадный,
горблюсь в окне,
плавлю лбом стекло окошечное.
Будет любовь или нет?
Какая —
большая или крошечная?
Откуда большая у тела такого:
должно быть, маленький,
смирный любёночек.
Она шарахается автомобильных гудков.
Любит звоночки коночек.

Еще и еще,
уткнувшись дождю
лицом в его лицо рябое,
жду,
обрызганный громом городского прибоя.

Полночь, с ножом мечась,
догнала,
зарезала,—
вон его!

Упал двенадцатый час,
как с плахи голова казненного.

В стеклах дождинки серые
свылись,
гримасу громадили,
как будто воют химеры
Собора Парижской Богоматери.

Проклятая!
Что же, и этого не хватит?
Скоро криком издерется рот.
Слышу:
тихо,
как больной с кровати,
спрыгнул нерв.
И вот,—
сначала прошелся
едва-едва,
потом забегал,
взволнованный,
четкий.
Теперь и он и новые два
мечутся отчаянной чечеткой.

Рухнула штукатурка в нижнем этаже.

Нервы —
большие,
маленькие,
многие! —
скачут бешеные,
и уже

у нервов подкашиваются ноги!

А ночь по комнате тинится и тинится,—
из тины не вытянуться отяжелевшему глазу.

Двери вдруг заляскали,
будто у гостиницы
не попадает зуб на зуб.

Вошла ты,
резкая, как «нате!»,
муча перчатки замш,
сказала:
«Знаете —
я выхожу замуж».

Что ж, выходите.
Ничего.
Покреплюсь.
Видите — спокоен как!
Как пульс
покойника.
Помните?
Вы говорили:
«Джек Лондон,
деньги,
любовь,
страсть»,—
а я одно видел:
вы — Джоконда,
которую надо украсть!
И украли.

Опять влюбленный выйду в игры,
огнем озаряя бровей загиб.
Что же!
И в доме, который выгорел,
иногда живут бездомные бродяги!

Дразните?
«Меньше, чем у нищего копеек,
у вас изумрудов безумий».
Помните!
Погибла Помпея,
когда раздразнили Везувий!

Эй!
Господа!
Любители
святотатств,
преступлений,
боен,—
а самое страшное
видели —
лицо мое,
когда
я
абсолютно спокоен?

И чувствую —
«я»
для меня мало.
Кто-то из меня вырывается упрямо.

Allo!
Кто говорит?
Мама?
Мама!
Ваш сын прекрасно болен!
Мама!
У него пожар сердца.
Скажите сестрам, Люде и Оле,—
ему уже некуда деться.
Каждое слово,
даже шутка,
которые изрыгает обгорающим ртом он,
выбрасывается, как голая проститутка
из горящего публичного дома.
Люди нюхают —
запахло жареным!
Нагнали каких-то.
Блестящие!
В касках!
Нельзя сапожища!
Скажите пожарным:
на сердце горящее лезут в ласках.
Я сам.
Глаза наслезнённые бочками выкачу.
Дайте о ребра опереться.
Выскочу! Выскочу! Выскочу! Выскочу!
Рухнули.
Не выскочишь из сердца!

На лице обгорающем
из трещины губ
обугленный поцелуишко броситься вырос.

Мама!
Петь не могу.
У церковки сердца занимается клирос!

Обгорелые фигурки слов и чисел
из черепа,
как дети из горящего здания.
Так страх
схватиться за небо
высил
горящие руки «Лузитании».

Трясущимся людям
в квартирное тихо
стоглазое зарево рвется с пристани.
Крик последний,—
ты хоть
о том, что горю, в столетия выстони!


2

Славьте меня!
Я великим не чета.
Я над всем, что сделано,
ставлю «nihil».

Никогда
ничего не хочу читать.
Книги?
Что книги!

Я раньше думал —
книги делаются так:
пришел поэт,
легко разжал уста,
и сразу запел вдохновенный простак —
пожалуйста!
А оказывается —
прежде чем начнет петься,
долго ходят, размозолев от брожения,
и тихо барахтается в тине сердца
глупая вобла воображения.
Пока выкипячивают, рифмами пиликая,
из любвей и соловьев какое-то варево,
улица корчится безъязыкая —
ей нечем кричать и разговаривать.

Городов вавилонские башни,
возгордясь, возносим снова,
а бог
города на пашни
рушит,
мешая слово.

Улица муку молча пёрла.
Крик торчком стоял из глотки.
Топорщились, застрявшие поперек горла,
пухлые taxi и костлявые пролетки
грудь испешеходили.

Чахотки площе.
Город дорогу мраком запер.

И когда —
все-таки! —
выхаркнула давку на площадь,
спихнув наступившую на горло паперть,
думалось:
в хорах архангелова хорала
бог, ограбленный, идет карать!

А улица присела и заорала:
«Идемте жрать!»

Гримируют городу Круппы и Круппики
грозящих бровей морщь,
а во рту
умерших слов разлагаются трупики,
только два живут, жирея —
«сволочь»
и еще какое-то,
кажется, «борщ».

Поэты,
размокшие в плаче и всхлипе,
бросились от улицы, ероша космы:
«Как двумя такими выпеть
и барышню,
и любовь,
и цветочек под росами?»
А за поэтами —
уличные тыщи:
студенты,
проститутки,
подрядчики.

Господа!
Остановитесь!
Вы не нищие,
вы не смеете просить подачки!

Нам, здоровенным,
с шаго саженьим,
надо не слушать, а рвать их —
их,
присосавшихся бесплатным приложением
к каждой двуспальной кровати!

Их ли смиренно просить:
«Помоги мне!»
Молить о гимне,
об оратории!
Мы сами творцы в горящем гимне —
шуме фабрики и лаборатории.

Что мне до Фауста,
феерией ракет
скользящего с Мефистофелем в небесном паркете!
Я знаю —
гвоздь у меня в сапоге
кошмарней, чем фантазия у Гете!

Я,
златоустейший,
чье каждое слово
душу новородит,
именинит тело,
говорю вам:
мельчайшая пылинка живого
ценнее всего, что я сделаю и сделал!

Слушайте!
Проповедует,
мечась и стеня,
сегодняшнего дня крикогубый Заратустра!
Мы
с лицом, как заспанная простыня,
с губами, обвисшими, как люстра,
мы,
каторжане города-лепрозория,
где золото и грязь изъязвили проказу,—
мы чище венецианского лазорья,
морями и солнцами омытого сразу!

Плевать, что нет
у Гомеров и Овидиев
людей, как мы,
от копоти в оспе.
Я знаю —
солнце померкло б, увидев
наших душ золотые россыпи!

Жилы и мускулы — молитв верней.
Нам ли вымаливать милостей времени!
Мы —
каждый —
держим в своей пятерне
миров приводные ремни!

Это взвело на Голгофы аудиторий
Петрограда, Москвы, Одессы, Киева,
и не было ни одного,
который
не кричал бы:
«Распни,
распни его!»
Но мне —
люди,
и те, что обидели —
вы мне всего дороже и ближе.

Видели,
как собака бьющую руку лижет?!

Я,
обсмеянный у сегодняшнего племени,
как длинный
скабрезный анекдот,
вижу идущего через горы времени,
которого не видит никто.

Где глаз людей обрывается куцый,
главой голодных орд,
в терновом венце революций
грядет шестнадцатый год.

А я у вас — его предтеча;
я — где боль, везде;
на каждой капле слёзовой течи
распял себя на кресте.
Уже ничего простить нельзя.
Я выжег души, где нежность растили.
Это труднее, чем взять
тысячу тысяч Бастилий!

И когда,
приход его
мятежом оглашая,
выйдете к спасителю —
вам я
душу вытащу,
растопчу,
чтоб большая! —
и окровавленную дам, как знамя.


3

Ах, зачем это,
откуда это
в светлое весело
грязных кулачищ замах!

Пришла
и голову отчаянием занавесила
мысль о сумасшедших домах.

И —
как в гибель дредноута
от душащих спазм
бросаются в разинутый люк —
сквозь свой
до крика разодранный глаз
лез, обезумев, Бурлюк.
Почти окровавив исслезенные веки,
вылез,
встал,
пошел
и с нежностью, неожиданной в жирном человеке
взял и сказал:
«Хорошо!»
Хорошо, когда в желтую кофту
душа от осмотров укутана!
Хорошо,
когда брошенный в зубы эшафоту,
крикнуть:
«Пейте какао Ван-Гутена!».

И эту секунду,
бенгальскую,
громкую,
я ни на что б не выменял,
я ни на...

А из сигарного дыма
ликерною рюмкой
вытягивалось пропитое лицо Северянина.
Как вы смеете называться поэтом
и, серенький, чирикать, как перепел!
Сегодня
надо
кастетом
кроиться миру в черепе!

Вы,
обеспокоенные мыслью одной —
«изящно пляшу ли»,—
смотрите, как развлекаюсь
я —
площадной
сутенер и карточный шулер.
От вас,
которые влюбленностью мокли,
от которых
в столетия слеза лилась,
уйду я,
солнце моноклем
вставлю в широко растопыренный глаз.

Невероятно себя нарядив,
пойду по земле,
чтоб нравился и жегся,
а впереди
на цепочке Наполеона поведу, как мопса.
Вся земля поляжет женщиной,
заерзает мясами, хотя отдаться;
вещи оживут —
губы вещины
засюсюкают:
«цаца, цаца, цаца!»

Вдруг
и тучи
и облачное прочее
подняло на небе невероятную качку,
как будто расходятся белые рабочие,
небу объявив озлобленную стачку.
Гром из-за тучи, зверея, вылез,
громадные ноздри задорно высморкая,
и небье лицо секунду кривилось
суровой гримасой железного Бисмарка.
И кто-то,
запутавшись в облачных путах,
вытянул руки к кафе —
и будто по-женски,
и нежный как будто,
и будто бы пушки лафет.

Вы думаете —
это солнце нежненько
треплет по щечке кафе?
Это опять расстрелять мятежников
грядет генерал Галифе!

Выньте, гулящие, руки из брюк —
берите камень, нож или бомбу,
а если у которого нету рук —
пришел чтоб и бился лбом бы!
Идите, голодненькие,
потненькие,
покорненькие,
закисшие в блохастом грязненьке!
Идите!
Понедельники и вторники
окрасим кровью в праздники!
Пускай земле под ножами припомнится,
кого хотела опошлить!

Земле,
обжиревшей, как любовница,
которую вылюбил Ротшильд!
Чтоб флаги трепались в горячке пальбы,
как у каждого порядочного праздника —
выше вздымайте, фонарные столбы,
окровавленные туши лабазников.

Изругивался,
вымаливался,
резал,
лез за кем-то
вгрызаться в бока.

На небе, красный, как марсельеза,
вздрагивал, околевая, закат.

Уже сумашествие.

Ничего не будет.

Ночь придет,
перекусит
и съест.
Видите —
небо опять иудит
пригоршнью обгрызанных предательством звезд?

Пришла.
Пирует Мамаем,
задом на город насев.
Эту ночь глазами не проломаем,
черную, как Азеф!

Ежусь, зашвырнувшись в трактирные углы,
вином обливаю душу и скатерть
и вижу:
в углу — глаза круглы,—
глазами в сердце въелась богоматерь.
Чего одаривать по шаблону намалеванному
сиянием трактирную ораву!
Видишь — опять
голгофнику оплеванному
предпочитают Варавву?
Может быть, нарочно я
в человечьем месиве
лицом никого не новей.
Я,
может быть,
самый красивый
из всех твоих сыновей.
Дай им,
заплесневшим в радости,
скорой смерти времени,
чтоб стали дети, должные подрасти,
мальчики — отцы,
девочки — забеременели.
И новым рожденным дай обрасти
пытливой сединой волхвов,
и придут они —
и будут детей крестить
именами моих стихов.

Я, воспевающий машину и Англию,
может быть, просто,
в самом обыкновенном Евангелии
тринадцатый апостол.
И когда мой голос
похабно ухает —
от часа к часу,
целые сутки,
может быть, Иисус Христос нюхает
моей души незабудки.


4

Мария! Мария! Мария!
Пусти, Мария!
Я не могу на улицах!
Не хочешь?
Ждешь,
как щеки провалятся ямкою
попробованный всеми,
пресный,
я приду
и беззубо прошамкаю,
что сегодня я
«удивительно честный».
Мария,
видишь —
я уже начал сутулиться.

В улицах
люди жир продырявят в четырехэтажных зобах,
высунут глазки,
потертые в сорокгодовой таске,—
перехихикиваться,
что у меня в зубах
— опять! —
черствая булка вчерашней ласки.
Дождь обрыдал тротуары,
лужами сжатый жулик,
мокрый, лижет улиц забитый булыжником труп,
а на седых ресницах —
да! —
на ресницах морозных сосулек
слезы из глаз —
да! —
из опущенных глаз водосточных труб.
Всех пешеходов морда дождя обсосала,
а в экипажах лощился за жирным атлетом атлет;
лопались люди,
проевшись насквозь,
и сочилось сквозь трещины сало,
мутной рекой с экипажей стекала
вместе с иссосанной булкой
жевотина старых котлет.

Мария!
Как в зажиревшее ухо втиснуть им тихое слово?
Птица
побирается песней,
поет,
голодна и звонка,
а я человек, Мария,
простой,
выхарканный чахоточной ночью в грязную руку Пресни.
Мария, хочешь такого?
Пусти, Мария!
Судорогой пальцев зажму я железное горло звонка!

Мария!

Звереют улиц выгоны.
На шее ссадиной пальцы давки.

Открой!

Больно!

Видишь — натыканы
в глаза из дамских шляп булавки!

Пустила.

Детка!
Не бойся,
что у меня на шее воловьей
потноживотые женщины мокрой горою сидят,—
это сквозь жизнь я тащу
миллионы огромных чистых любовей
и миллион миллионов маленьких грязных любят.
Не бойся,
что снова,
в измены ненастье,
прильну я к тысячам хорошеньких лиц,—
«любящие Маяковского!» —
да ведь это ж династия
на сердце сумасшедшего восшедших цариц.
Мария, ближе!
В раздетом бесстыдстве,
в боящейся дрожи ли,
но дай твоих губ неисцветшую прелесть:
я с сердцем ни разу до мая не дожили,
а в прожитой жизни
лишь сотый апрель есть.
Мария!

Поэт сонеты поет Тиане,
а я —
весь из мяса,
человек весь —
тело твое просто прошу,
как просят христиане —
«хлеб наш насущный
даждь нам днесь».

Мария — дай!

Мария!
Имя твое я боюсь забыть,
как поэт боится забыть
какое-то
в муках ночей рожденное слово,
величием равное богу.
Тело твое
я буду беречь и любить,
как солдат,
обрубленный войною,
ненужный,
ничей,
бережет свою единственную ногу.
Мария —
не хочешь?
Не хочешь!

Ха!

Значит — опять
темно и понуро
сердце возьму,
слезами окапав,
нести,
как собака,
которая в конуру
несет
перееханную поездом лапу.
Кровью сердце дорогу радую,
липнет цветами у пыли кителя.
Тысячу раз опляшет Иродиадой
солнце землю —
голову Крестителя.
И когда мое количество лет
выпляшет до конца —
миллионом кровинок устелется след
к дому моего отца.

Вылезу
грязный (от ночевок в канавах),
стану бок о бок,
наклонюсь
и скажу ему на ухо:
— Послушайте, господин бог!
Как вам не скушно
в облачный кисель
ежедневно обмакивать раздобревшие глаза?
Давайте — знаете —
устроимте карусель
на дереве изучения добра и зла!
Вездесущий, ты будешь в каждом шкапу,
и вина такие расставим по столу,
чтоб захотелось пройтись в ки-ка-пу
хмурому Петру Апостолу.
А в рае опять поселим Евочек:
прикажи,—
сегодня ночью ж
со всех бульваров красивейших девочек
я натащу тебе.
Хочешь?
Не хочешь?
Мотаешь головою, кудластый?
Супишь седую бровь?
Ты думаешь —
этот,
за тобою, крыластый,
знает, что такое любовь?
Я тоже ангел, я был им —
сахарным барашком выглядывал в глаз,
но больше не хочу дарить кобылам
из сервской муки изваянных ваз.
Всемогущий, ты выдумал пару рук,
сделал,
что у каждого есть голова,—
отчего ты не выдумал,
чтоб было без мук
целовать, целовать, целовать?!
Я думал — ты всесильный божище,
а ты недоучка, крохотный божик.
Видишь, я нагибаюсь,
из-за голенища
достаю сапожный ножик.
Крыластые прохвосты!
Жмитесь в раю!
Ерошьте перышки в испуганной тряске!
Я тебя, пропахшего ладаном, раскрою
отсюда до Аляски!

Пустите!

Меня не остановите.
Вру я,
в праве ли,
но я не могу быть спокойней.
Смотрите —
звезды опять обезглавили
и небо окровавили бойней!
Эй, вы!
Небо!
Снимите шляпу!
Я иду!

Глухо.

Вселенная спит,
положив на лапу
с клещами звезд огромное ухо.

1914-1915
Маяковский В.В.

[Ксения]

Где есть Христос, там будет и иуда.
А где иуда, там всегда кресты.
Жизнь не изменит никакое чудо,
За исключеньем чуда доброты.
Пока жестокость не забудут люди,
Земля не станет колыбелью роз,
Из века в век, так было и так будет-
Добро и зло, иуда и Христос!

________________
..Этот стих прислал мне мой сын Дионисий.
Прошу ваших молитв о нём.

[Ксения]

КРЕСТУ
Вся наша жизнь земная - крест,
Тяжелый, горестный, унылый,
И тягу эту перенесть
У нас с тобой не стало б силы.
Но где терпенье, там и Бог
С Его всесильной благодатью!
Все горести земных тревог
Его означены печатью.
Кого Он любит, для того
Не пожалеет испытанья.
Терпи! И сердца своего
Не допускай ты до роптанья.
Ни волосинки с головы
Не упадет без Божьей воли.
Зачем же жалуетесь вы
На трудность вашей скромной доли?
Спокойно только в небесах,
А здесь нужны и вихрь, и грозы.
Дана отрада нам в слезах,
Благодарите же за слезы!
Не унывайте, Сам Господь
Зовет к Себе обремененных!
Он вас избавит от забот
И успокоит утружденных.
Придите, припадем к Нему,
Воспевши с радостью великой:
- Кресту святому Твоему
Мы поклоняемся, Владыко!
(игумен Савва)


С ПРАЗДНИКОМ ВОЗДВИЖЕНИЯ ЧЕСТНОГО И ЖИВОТВОРЯЩЕГО КРЕСТА ГОСПОДНЯ!

[Михаил]

Ксения это Вы на автарке? Счастливый ребёнок!

[Ксения]

Ксения это Вы на автарке? Счастливый ребёнок!

..-нет Михаил, фото не моё.А что похоже?)
Детство действительно самая счастливая пора.Не понимаю, почему все дети так хотят поскорее стать взрослыми?Хотя и им в этой жизни тоже достаётся...

[Таня Таня]

Детство действительно самая счастливая пора.Не понимаю, почему все дети так хотят поскорее стать взрослыми?...

Желание стать взрослыми это ничто иное как желание неизведанного...я помню, что мечтала поскорее сначала пойти в школу, потом поскорее ее закончить, потом поскорее закончить техникум, сейчас мечтаю поскорее университет закончить (благо 5 месяцев осталось ) потом наверное буду мечтать учиться снова в школе или техникуме ибо все познается в сравнении...

[Михаил]

Хорошая просто фотография! Уверен, Вы в таком возрасте выглядели не хуже!

Не понимаю, почему все дети так хотят поскорее стать взрослыми?

Ксения, ну как почему - чтобы мороженное пакупать в должном объёме без ограничений по количеству и времени!

[Ксения]

Народная мудрость все та же,
Народ же уводится мраком:
Не то, что не сеет, не пашет –
Совсем превратился в зеваку.

Чего уж с подмостков не кажут!
Но всюду – ни капли родного:
Ни песни о доблести нашей,
Ни мысли, ни слова святого.

О чем только мир не судачит,
Но видно – не в гору дорога…
Не слушай, где куры кудахчут,
А слушай, где молятся Богу!

/иеромоноах Роман/

[Ксения]

Порядок Новый вероломством славен,
Продажность и холуйство с ним в ладу:
Убийцы словоблудствуют о Праве,
А жертвы призываются к суду.
иеромонах Роман.

[Ксения]

Оно искусно в словопренье,
Оно внушает велегласно,
Что все старания напрасны...
Зачем стучать? Никто не примет.
Зачем искать, терпя лишенья?
Идущему грозит паденье.
Куда идти и кто подымет?
Совсем не падает лежащий,
И вообще, безгрешен спящий.
Остановись, пророче лгущий!
Одна есть Правда - Правда свыше...
И отверзается толкущим,
И обретает тот, кто ищет.
Почто злорадствует лежащий,
Он - постоянное паденье.
И где проснётся ныне спящий,
Уж не во сне ль его спасенье?
Страданья, скорби - каждый знает:
Терпеньем душу очищают...
И я шепчу, теряя силы,
Кровавя скользкую дорогу:
Вода стоячая - трясина.
Благословен идущий к Богу.
иеромонах Роман.

[Ксения]

Во времена лукавой гласности
Пришли из бездны господа.
Мой друг! Отечество в опасности!
Когда не ты - то кто тогда?

Ау! Добрынюшки-Илюшеньки!
Сбирайте рати поживей.
Спасайте православны душеньки
Мертвецки спящих сыновей.

Нас окружили тучи вражии.
Труби, трубач, военный час!
Мы так грабителей приважили,
Что не отвадить без меча.

Но - тишина до неприличия,
И никого со всех сторон:
От богатырского обличия
Один лишь богатырский сон.

5 апреля 2001 г., скит Ветрово

[о.Емельян (ученик)]

На Ачинск напали божьи коровки..
Прохожим немало нужно сноровки,
Чтоб их обойти и не наступить,
Чтоб дети коровок могли дальше жить!

(узнал из новостей о нападении)

[Ксения]

На Ачинск напали божьи коровки..
Прохожим немало нужно сноровки,
Чтоб их обойти и не наступить,
Чтоб дети коровок могли дальше жить!

(узнал из новостей о нападении)

- ученик, браво! вот и Вас наконец то муза поэзии посетила



Счастливою мошкою
Летаю,
Живу ли я
Иль умираю.
- одно из любимых детских стишков Этель Лилиан Войнич.)))

[Таня Таня]

да, это просто кошмар какой-то (я про коровок конечно). Завтра попробую выложить фотки. На 9 м-оне 31 (это девятиэтажка) фитнес центр Вэллнэс! Так они его просто атаковали, люди просто боятся мимо проходить. Еще на стенах торгово-экономического техникума много (хотя там все же меньше)
А отчего это они так всполошились-то?

[Ксения]

Сергей Есенин

Отговорила роща золотая
Березовым, веселым языком,
И журавли, печально пролетая,
Уж не жалеют больше ни о ком.

Кого жалеть? Ведь каждый в мире странник -
Пройдет, зайдет и вновь покинет дом.
О всех ушедших грезит конопляник
С широким месяцем над голубым прудом.

Стою один среди равнины голой,
А журавлей относит ветром в даль,
Я полон дум о юности веселой,
Но ничего в прошедшем мне не жаль.

Не жаль мне лет, растраченных напрасно,
Не жаль души сиреневую цветь.
В саду горит костер рябины красной,
Но никого не может он согреть.

Не обгорят рябиновые кисти,
От желтизны не пропадет трава,
Как дерево роняет тихо листья,
Так я роняю грустные слова.

И если время, ветром разметая,
Сгребет их все в один ненужный ком...
Скажите так... что роща золотая
Отговорила милым языком.

[Ксения]

Притча
Сл. архидиакона Романа (Тамберга),



Поведай мне чем так встревожен ты брат?
Ты знаешь, я странное видел виденье:
Чрез грозное море три птицы летят,
Сверкает под молнией их оперенье.

Волнуется море,
Клокочет волнами,
Огромные к небу вздымает валы.
Свет тучи закрыли,
Все мрак покрывает;
В дали лишь светлеет полоска земли,

Вот первая сильно взмахнула крылом,
Рванулась навстречу холодному ветру,
Сквозь черные тучи, сквозь ливень и гром,
Стрелою несется к далекому свету:

К Востоку, к Востоку,
Где теплые страны,
Направлен безудержный птичий полет,
могучие крылья не скоро устанут,
На том берегу лишь она отдохнет.

За первой вторая стремиться успеть,
Но трудно противиться сильному ветру;
Ей хочется быстро как первой лететь,
Ей хочется мчаться, но сил таких нету.

То снизится к морю,
То снова взмывает,
Надежда усталые силы бодрит.
Чуть крылья опустит, и вновь подымает,
Устала бороться и все же летит.

Две первые быстро достигли земли,
За ними последней никак не угнаться,
Ей хочется к небу, да крылья слабы,
Нет силы высоко над морем подняться.

Над волнами бьется,
И машет крылами,
печальный над морем разносится крик,
Слабеет и волны крылом задевает,
То на воду сядет, то снова летит.

На птиц этих люди похожи мой брат,
Мы также стремимся к заветному свету,
Как сильная птица иные спешат,
За ними другие, хоть сил таких нету.

Лишь я погибаю,
Как третия птица,
Над тучами реять мне сил не дано,
Все чаще приходится в волны садиться,
Но Боже не дай опуститься на дно.

[Таня Таня]

не знаю, был ли этот стих уже, тем не менее добавляю

Императору Николаю II и Его Августейшей Семье

Простите меня, страстотерпцы святые -
Пусть руки от царственной крови чисты,
Рождённый в безбожную смуту России,
Я верил невольно словам клеветы.
О праведной жизни не ведал нимало -
Был подвиг лихою годиной сокрыт,
Час вещий пробил - ваше время настало,
И лик Государя с иконы глядит.
Провидя паденье Руси Православной
В дни смуты, грядущей за царством твоим,
Прославил тебя и тобою прославлен
Саровский подвижник - святой Серафим.
Кругом - только трусость, обман и измена,
И верных в строю не осталось друзей,
Постыдные месяцы горького плена -
Путь крестный Семьи Августейшей твоей.
Нет больше царя над великой страною -
Прервать отступление не было сил,
Как Лазарь, оставил ты царство земное,
Корону венец страстотерпца сменил.
В руках изуверов сверкнули кинжалы,
Кровь жертв обагрила Ипатьевский дом,
Но властно ли острое смертное жало
Одиннадцать душ разлучить со Христом?
Напрасно в ту ночь ликовали убийцы -
В лице твоём Русь обезглавить смогли,
Но род их за царскую кровь истребится
И память погибнет навек от земли.
Не канут в забвенье года роковые -
Где пролита кровь, там Господень алтарь,
Молитесь о нас, страстотерпцы святые,
Молись об отчизне земной, Государь!